[spoiler="Рассказ"]Каждый по-разному попадает в расставленные Дианой силки и капканы. Как соболя. Который голодный, да на добрый шмат рябчатинки, - прямиком в капкан. Хлоп, и сидит, родимый. А иной всё ходит кругами, да вынюхивает, некоторые и бегут испугавшись, не попробовав приманку. Ну а если попробует, да ещё и пофартит в первые разы, то считай Диановым клеймом на всю жизнь обеспечен.
А у многих страсть врождённая, особенно если родился и вырос на благодатной охотничье-рыболовной почве. И страсть-то разная, иная и не Дианина вовсе, хотя для теперешних защитников природы все мы "одним миром мазаны".
Который всё ногами, да с языком на плече, как собака, да без сожаления к промаху и с состраданием к подранку, что лишнего не возьмёт и карабин пред "матухой" опустит, - этому ни инспектор, ни "Гринпис" не судья.
Но другие есть, которые на загоны не за общением и потехой, а за мясом ездили, но только по советским временам, когда Профсоюз поездки оплачивал. Промахнувшегося с дерьмом мешали и "рубь" в охоткассу сдавали, когда договаривались на три.
У такого страсть только к дармовщинке, а не к охоте. Таких как-то быстро вычисляли и так же от них избавлялись. Вреда от них было немного, а вот вони…
Куда страшнее следующие. Которые "с лампочкой". Да на УАЗе или "шестьдесят шестом". Да при должности или при власти. С "длинной палкой", когда у народа их в помине не было. Для которых лишь бы сверкнувшие глаза и ничего святого. Которые Кнакиса, как сайгака, в калмыцких степях. На первый взгляд тоже охотничья страсть, только другой генерации, но присмотришься повнимательнее, и окажется, что страсть-то только к убийству.
Их же много, страстей и страстишек разных. Но я о своей только - в тему, глядя на товарищей своих и жен их. И разницы в нас только, что я с врождённым клеймом, а они с приобретённым.
***
Им, наверное, стоит позавидовать, поскольку они и тридцать лет назад были самодостаточны и рациональны в своих поступках, всё у них, казалось, было продуманно и гладко: после школы - институт иль универ. Потом работа, в основном лаборантом или аспирантура безденежная.
За разгруженный вагон, да снег с крыши сброшенный, бывало, платили четверть основной зарплаты.
Кочегарами не гнушались - сутки через трое с подменкой днём друг друга. Девки подъезды мыли.
Крутились, в общем, как могли.
Тем, которые после технического, полегче, конечно, было. А кто сразу в работяги, - так те вообще могли себе многое позволить, если, конечно, Бахус их в свои руки не прибирал.
Кое-кто в "фарцу" подался, с чванливостью избранных и призрением к "быдлу". Испарились, правда, они потом куда-то, сгинули с горизонта.
Женитьба-замужество, где по любви, а где и потому что время пришло. Дети, пелёнки и квартирный вопрос. Но всё постепенно нормализовалось, постоянный адреналин первых лет семейной жизни потихоньку иссякал, вдруг появилось кой-какое свободное время и, оглянувшись вокруг, они начинали по-новому прозревать и даже что-то слышать.
Не модное ныне слово - хобби, возникшее когда-то в пучине аглицкого языка по причине простого закона, что природа не терпит пустоты, постепенно овладевало молодой.
Она с невиданным доселе азартом начинала увлекаться для начала кулинарией: новый тортик, аль кексик почти каждый день, месяца два к ряду, до, с виду, безобидной, но прозвучавшей как приговор фразы, брошенной одноклассником, которого не видела полгода: "Леночка, привет! Ты что-то добреть начала!".
Прозрение обусловило только смену приоритетов в готовке, где вместо тортиков, которые теперь будут стряпаться исключительно по праздникам, на первое место выходят салатики, наряду с её бесконечными диетами - то Сицилийской, то Марокканской, то диетой Каракан.
Крик души: "Я мужик, я мяса хочу!",- вроде бы, принимается сначала как должное, но постоянно, исподволь, прессуется фразами-рассказами и зачиткой выдержек из многочисленных умных книжек о правильном образе жизни.
Зарождающийся внутри мужской души червь раздражения разом гибнет, как только на "барахолке", куда приехал, чтобы прикупить у тамошнего разношёрстного люда нужную железяку, вдруг, под ногами у "бича", увидел немного потрёпанный, но шикарный фолиант "О вкусной и здоровой пище" Пищпромиздата 1958 года.
Как всегда - "на два пузыря", явилось красной ценой за эту ценность.
Разум подсказывал: "Оставь подарок до дня рождения иль Нового года", так нет, оказывается - "С сегодняшнего дня мы отказываемся от соли и сахара, как самых вредных вещей на земле".
Молча отодвинул от себя тарелку с "правильной пищей", встал под недоумённым взглядом жены, ждущей тирады по поводу, на которую уже заготовлен продуманный ответ, и прямиком двинул в свою "кандейку", куда доступ некоторым ограничен, раздражением при предложении "там навести порядок". Вернулся с чем-то аккуратно завёрнутым в газету, положил это перед благоверной, и только тут она услышала, так долго ожидаемое, но не то, что предполагала:
- В России испокон веку ели вкусно и сытно, при возможности ни в чём себе не отказывая, и нация при этом считалась в мире самой здоровой, а теперь начитаются всякой ерунды, сами из больниц не вылазят и для детей, больница - дом родной!
С любопытством и долей вины газета разворачивается и на свет появляется то, видимое когда-то в третьем классе у бабушки подружки Ирки, в детском возрасте потрясшее воображение сверхъестественным обилием на вкладочных картинах - столах.
И ясно вспыхнувшее:
- А ты бы сейчас что съела? Я бы вот этот банан! Какой он? Вот бы попробовать, вкусный, наверное!
- А я бы апельсин!
- А я бы…!
- А я бы…!
- А я бы…!
Что дети? - бабушка не знала кто такой Ананас.
Но это в детстве, а сейчас РЕ-ЦЕП-ТЫ!!! И плевать, что половины ингредиентов в магазинах днём с огнём не сыщешь: что-нибудь придумаем!
С восторгом:
- Лёшка! Ты где это взял!!!?
И сразу же:
- Это мне? Какой, какой ты у меня молодец!
И на шею.
А после возбуждённо молчаливого обеда, строго:
- Всё. Вы здесь оставайтесь, а я уехала к Нинке!
И как в благодарность:
- Ладно, ты можешь не стирать, я сама приеду - всё отжулькаю, ты мне поможешь только выжать. Если задержусь, пацанов уложишь спать в девять.
Книгу прихватила.
И с этого дня "Кулинарный хоббизм" кончается, вернее, начинает остывать, одержимость уходит, заменяясь возросшим умением готовки "на глазок". Общая тетрадь "Моя кулинария" с холодильника постепенно перекочёвывает в сервант, рецепты в журналах и газетах больше не вырезаются, но "свято место пусто не быват", как сказала бы по-ленски моя бабушка, и начинаются следующие:
- А Катька себе такой шикарный свитер связала! Где хочешь, но купи мне мохер! Говорят им цыгане на барахолке торгуют. В субботу едем.
И пик этого увлечения:
- А Ритке Гришка вязальную машинку купил! Давай тоже купим!
Не уговорила, благо деньги на более нужное ушли, а у Ритки, Гришкин подарок уже 27 лет на антресолях в упаковке лежит.
- Слушай! Оказывается уже полгода в "Науке и жизни" рубрика про макраме идёт, сегодня была у Верки, она там такие шикарные макрамухи наплела, с ума сойти! Я тебе завтра принесу образец верёвки, ты мне купишь!
Потом шили.
Потом вышивали.
Потом…
Потом…
Потом дача, как трясина, из которой только…, в зависимости от земных грехов.
А в итоге - нормальная русская баба, которая всё умеет и может, почти по Некрасову, правда коня на скаку не пробовали…
Но главное, понимала чтоб…!
И на работе вроде всё в норме, иная уже зам генерального, а которая и сам ОН, некоторые и диссертацию умудрились среди своих "хоббизмов" накропать.
Правда, которые учителя, да врачи с одной лишь гордостью за свою профессию - сейчас.
В начале девяностых, вдруг выяснилось, что все кулинарные рецепты, как правило, перепечатывались из Настольной книги хозяйки. "Образцовая кухня" называется. 1892 год. Составилъ П.Ф.Симоненко.
Только фунты в метрическую систему перевели.
Воистину - ничто не ново, ничто…
***
И мужика свово она тащила в свой мир, но он сопротивлялся в силу своей природной лености и потихоньку присматривался, куда бы и ему "лыжи навострить", чтоб вроде бы и с толком, и вроде бы с отрывом от "домашнего производства".
Оглянись. Среди твоих знакомых обязательно найдётся человек с врождённой страстью к охоте - рыбалке. Который, по доброте своей душевной, возьмет тебя с собой на оные. А там уж ты поймёшь, - гореть тебе в этом огне до скончания веку, либо тебе не дано.
Если уж не дано - вздохни свободно и с облегчением: - и жена рада, что ты дома, и семейный бюджет не страдает от твоих запросов, и главное душа не рвётся туда, где токуют глухари, носятся косули и плавятся на плёсе таймени и ленки.
А если уж дано, то благослови тебя Господи, чтоб страсть теперь не в ущерб работе и семейному бюджету.
Не только мной замечено, что вот такие, вдруг вспыхнувшие, что люди, что собаки, бывают куда более азартными и неугомонными добытчиками. Именно они бросали свою работу и уходили в егеря на 90 рэ в месяц, согласуясь с "совковой" мудростью, сошедшей из уст незабвенного Михал Михалыча Жванецкого: "Что охраняем, то и имеем".
Без опыта, с жадностью стремления наверстать упущенное.
Дурное везение того первого фарта вдруг улетучивается, заменяясь сплошной непрухой, которая заставила читать по теме, думать, анализировать и искать своё.
И, "О! Есть! Я это сделал!", наконец-то,- вот она блесна, на которую он берёт.
И, с трепыхающимся сердцем, - быстрей к нему. Он упал, но вдруг встанет? Но нет - уже агония. Хороший выстрел, по месту.
И снова: "Есть…!" - с лёгкой горечью, что доля убийства всё же присутствует, чуть вспыхнувшей и тут же погасшей, затмённой торжеством добытчика.
Добытчика! Великая Сибирская народная мудрость: - убил, это когда, что финочкой, что из пистолетика с винтовочкой исподтишка или врага в честном бою, а когда во дворе свою скотинку, то - забил или завалил, а когда в тайге бескрайней, где сохатому есть сто шансов убежать, а тебе только один его добыть, то - ДОБЫЛ!
Тайга, - это вам не парковый лес Европы, где холёной и лелеянной дичи, по нашим меркам, не меряно, где за длинные еврики без фарта, на выбор, трофейного, согласуясь со своим карманом, с вышечки у прикормки, да из Манлихера с Цейсом, отставив на время чашечку с кофеём.
Вот там - забил или завалил.
Тайга, это когда оборванный об камень сапог на "Вихре" в двухстах кэмэ от жилухи или сдохший там же "Буран". Но заработал гад, "проволовкой как следовает" скрученный.
Когда трёхосный "Урал" в грязи по самую кабину, что ни какими вагами и лебедкой не возьмёшь и до трактора ближайшего тридцать кэмэ переть. И прёшь.
И, "ах, вы ноги, мои ноги", усталость и пот, пот, пот… с запахом загнанного коня.
И вот тогда - ДОБЫЛ. И адреналин вёдрами.
Потом безрассудный азарт "бежать-хватать" уйдёт, сменится трезвой расчётливостью - сколько времени отдать страсти, чтоб не в ущерб работе, семье и даче.
И Ленка уж давно понимат, что с рыбалки он будет с рыбой, а с охоты в двух случаях из трёх - с мясом. И главное знает, для чего ему это нужно.
И отдача от его поездок примерно равна затратам, только душа-то всё равно болит:
- Как они там? Вот и младший к этой заразе пристрастился, с младых лет слушая с горящими глазёнками отцовы отчёты о поездках.
Летом-то ещё ладно. А зимой?
"Пока моя жена корчится на перине, я развалился как барин у костра!" - хиханьки-хахоньки о ночёвке.
Это жизнь его, подчинённая страсти.
И, всё равно, - куда он денется? - с осенними дождями став замкнутым, не выдержит:
- Ты уж меня, мать, извиняй, но мы в четверг с Шуриком и Мотей, дня на три-четыре, рванём на Селенгу (значит за утями).
А потом, вплоть до Нового года, через день начнут всей своей охотбандой в десять человек перезваниваться-сговариваться о главной потехе, "по копытам". И съездят три-четыре раза, каждый раз обновляя свой богатый опыт новыми рассказами-байками, что там с ними произошло, - как Гарику не вовремя шапка на глаза упала, а Вовчика чуть заяц на смерть не затоптал.
И про свой, не без гордости, выстрел, с мельчайшими подробностями.
А потом будет весна с двумя-тремя поездками на Байкальскую подлёдку.
А потом затокуют глухари…
И все поездки только со своими.
А Шурик, уже пять лет, как профессор и зав кафедрой в Академии, но всё - Шурик.
А Мотя, проректор в Университете, но Мотя.
А Вовчика, за его разработки в области прикладной физики, мириканцы, уж пять лет всякими путями к себе тянут, аж иностранного академика дали, а он ни в какую, хоть и денег здесь ему почти не платят.
А Гарик слесарь на заводе.
А Юрка - водила.
А Андрюша в фермеры подался.
Но семья тоже святое. Уж лет пятнадцать - каждым летом дней на десять, с палаткой, всем семейством на Байкал - Канар не надо!
Ладно, пусть ездит на эти свои рыбалки-охоты, у неё тут тоже новый "хоббизм", уж как год назад появился.
Лёшкой зовут. Внук.
***
Улдис Кнакис, старший охотовед Калмыкской госохотинспекции, погиб от рук браконьеров в 1970 году. Паберега - заросший травой низкий берег реки. Угор - высокий берег реки. Шивера - мелкое место во всю ширину реки, с твердым дном и быстрым течением. Дурнина и Некось - растения не пригодные к сенокошению. Энзэган - косулёнок по-бурятски. Из штатников - из штатных охотников. Жилуха - любое место, где постоянно живут люди (село, деревня, посёлок, город). Куряжка - ободранная тушка зверька. [/spoiler]
Если я тебе помог поставь мне За выпрашивание репутации тебе обеспечен
Виталий РОДИОНОВ [spoiler="Рассказ"]Первая встреча с ним была очень короткой. Найдя в журнале Московского общества охотничьего собаководства объявление о продаже шестимесячного курцхаара, я приехал по указанному адресу и увидел: пес неподвижно сидел у постели тяжело больного охотника. Родственники, обремененные уходом за умиравшим и его собакой Граем, не нашли ничего лучшего, чем избавиться от нее. Больной понимал их трудности и то, что ему уже не встать на ноги и не побродить с ружьем и Граем по багряному осеннему лесу, вслушиваясь в его предзимние сборы, не посидеть на вечерней зорьке у зеркальной глади тихого степного озера, всматриваясь в золотисто-красные разводы быстро гаснущего неба, не поломать охотничьими сапогами в предрассветных сумерках тонкую хрустальную корочку льда, накрывшего ночью спящее болотце. Поэтому он не протестовал против продажи собаки, а, может быть, и не мог протестовать, чувствуя симптомы быстро прогрессирующей болезни. Я же, увидев по-человечески скорбящую собаку возле его постели, а затем явно озабоченную на непродолжительной? прогулке, куда ее вывела сероглазая девчушка - дочь умиравшего Аня, подумал, что если сейчас куплю Грая, то поступлю крайне немилосердно. Об этом я открыто и сказал Аннушке, на щеках которой тотчас вспыхнул румянец, а в глазах блеснули слезинки. - И я им это же говорю, а они только и твердят: "Продадим, продадим". В чей адрес относились эти с горечью сказанные слова, я не стал уточнять, а, оставив ей на всякий случай номер своего телефона, ушел, еще раз взглянув на рвавшегося в закрытые двери подъезда ладного курцхаара. Недели через две поздний, а потому показавшийся тревожным, ночной звонок поднял меня с постели. Я взял телефонную трубку и услышал всхлипывание той самой девчушки Ани, с которой недавно встречался. После небольшой паузы убитым голосом она произнесла: - Папу похоронили. Невольно тяжело вздохнув, я стал успокаивать ее, понимая, что это можно сделать, только переключив разговор на что-то другое. И первое, что пришло мне в голову, было спросить про собаку. Она сразу ответила: - Грай тоскует... Не ест, не пьет... Лежит возле папиной кровати. После этих слов в телефонной трубке снова раздались всхлипывания. - Ну, не надо, не надо, - только и смог я вымолвить в ответ на ее всхлипывания. Представив плакавшую девчушку и неподвижно лежавшего курцхаара, комок искренней жалости перехватил мне горло. Прикрыв телефонную трубку ладонью, я откашлялся и только после этого спросил: - Хочешь, я приеду к вам? - Спасибо, приезжайте, - всхлипнула она. И добавила: - А то Грай умрет. В десять часов утра я уже был в их квартире. Действительно, курцхаар, положив темно-коричневую с белой звездочкой голову на вытянутые вперед лапы, неподвижно лежал на небольшом коврике, положенном на том месте, где стояла кровать умершего охотника. Увидев меня, Грай слегка вильнул купированным хвостом и так тяжело и тоскливо вздохнул, что я невольно вздрогнул. Аня опустилась рядом с ним на колени и стала ласково его гладить, горестно приговаривая: - Грай! Грай! Граюшка! Курцхаар еще плотнее прижал голову к лапам и задрожал, как бы сдерживая рыдания. - Ну, хватит, хватит! Пойдемте на улицу, - как можно бодрее сказал я Аннушке и добавил специально для собаки: "Гулять!". Грай медленно приподнял голову, посмотрел на меня округлыми от внутренней боли глазами и снова положил ее на лапы. - Гулять! Гулять! - повторил я ему повелительным тоном. После этой команды Грай встал и, пошатываясь, пошел в коридор, широко расставляя лапы. Аня открыла перед ним дверь, и Грай вышел на лестничную площадку. Видя как тяжело ему спускаться по лестнице, я взял его на руки и вынес на улицу. В глубине двора рядом с покосившимся гаражом просматривался небольшой островок чахлой грязно-зеленой травы. Я отнес его туда. Грай, не вставая, прополз по траве, что-то вынюхивая. Найдя пучок полусухого пырея, вырвал его зубами и стал медленно жевать. Прожевав, тяжело, в два приема, встал на лапы, неторопливо обошел вокруг меня и прижался к левой ноге, как бы приглашая на прогулку. В это время из подъезда вышла Аня, неся в руках ошейник и поводок. Одев на шею собаки кожаный ошейник, любовно украшенный медными бляшками и прицепив к нему плетеный поводок, она вручила его мне: - Папа велел Грая отдать Вам. После этих слов она нагнулась к собаке, поцеловала ее в белую звездочку и, резко повернувшись, убежала в дом. Грай не только не дернулся вслед за ней, а даже наоборот - еще плотнее прижался к моей ноге. Немного постояв, я повел его со двора. Он шел медленно, часто оглядываясь на дом, в котором прошло его детство. Через день я закончил свои командировочные дела и, попрощавшись с родителями и столицей, дневной электричкой приехал на один из подмосковных аэродромов. Дальше путь пролегал воздухом на специальном самолете, курсирующим дважды в неделю на Нижнюю Волгу с командировочными и срочными грузами. Выхлопотать разрешение на провоз собаки самолетом было несложным делом, так как большинство тех, кто мог дать это разрешение, были выходцами с далекого заволжского городка и хорошо знали все тяготы его жизни, скрашиваемой только охотой и рыбалкой. Грай настороженно поднялся рядом со мной по ступенькам крутой лесенки в салон грузопассажирского самолета ИЛ-14. Выбрав свободное место в хвосте, я сел на него, уложив в ноги собаку. После того, как все пассажиры разместились на своих местах, бортмеханик закрыл входную дверь, и моторы взревели, содрогая фюзеляж самолета. С такой же частотой дрожал и Грай, все плотнее и плотнее прижимаясь к моим ногам. Достав из кармана заранее приготовленный пакетик, я вытащил из него кусочек колбасы и дал собаке. Не поднимая головы с моих ботинок и не открывая крепко зажмуренных глаз, курцхаар проглотил его и тут же перестал дрожать, поняв, что ничего страшного в непривычном шуме нет. Тем временем самолет вырулил на взлетную полосу и, коротко разбежавшись, взлетел. Потянулось томительное время многочасового полета, скоротать которое мог только преферанс или сон. Часть пассажиров стала играть в карты, а часть погрузилась в дремоту, прерываемую кратковременными падениями самолета в воздушные ямы. Я присоединился к последним и на удивление крепко проспал почти до самой посадки. По всей видимости, и Грай сделал то же самое, но стоило мне открыть глаза и пошевелиться, как он сразу же вскочил на лапы и стал вглядываться в мое лицо. Самолет в это время резко накренился, заходя на посадочный курс, и курцхаар заскользил от меня к противоположному борту, но я поймал его за ошейник и подтащил к себе. Он сразу же лег на пол и закрыл глаза. Уже в темноте самолет сел на подсвеченную боковыми огнями посадочную полосу и, быстро срулив с нее, покатил прямо по грунту к высокому ангару, возле которого, сверкая красными габаритными огнями, ожидал пассажиров небольшой автобус. Взревев в последний раз моторами, самолет лихо развернулся возле автобуса и затих. Бортмеханик тотчас открыл дверь, и в душный салон ворвался жаркий сухой воздух, наполненный мелодичными звуками оживающей к ночи полупустыни. Грай, не поднимая головы с лап, зашевелил ушами, вслушиваясь в звуки земной жизни. Впередисидящие пассажиры стали подниматься со своих мест и с вещами продвигаться к открытому проему двери. Мы последовали за ними. Дома Грая встретили приветливо, определив местожительство, как и прежним собакам, на застекленной лоджии. Он деловито обошел ее по периметру, будто бы измеряя, и остался явно довольным. Особенно ему понравился лежак на второй от низа полке самодельного шкафа. Без подсказки он влез на нее, утоптал лапами подстилку лежака и лег, всем своим видом показывая, что длинный день и долгая дорога утомили его окончательно и что, если хозяева не возражают, он не прочь бы поспать. Наше первое с ним утро на новом для него месте жительства началось с пробежки через весь городок на берег Ахтубы - традиционное место для тех, кто каждый свой день в любое время года начинал с зарядки и купания. Уже по дороге стало ясно, что Грай успешно закончил курс общего послушания и четко знал и выполнял его основные команды: "Нельзя!", "Ко мне!", "Рядом!", "Стоять!", "Сидеть!", "Лежать!" и "Вперед!". Рабочие же команды: "Дай!", "Ищи!", "Туда!" и "Чужой!" он не знал совсем. Этим командам, достаточность которых с прежними собаками меня полностью устраивала, должен был научить его я, причем в очень короткий срок: до открытия охоты оставалось двадцать дней. Прежде чем приступить к отработке рабочей команды "Дай!", я определил из предложенных Граю игрушек наиболее понравившиеся. Ими оказались теннисный мячик и крупная гантелевидная кость. Дважды в день, утром и вечером, я брал их с собой на прогулку и поочередно давал курцхаару поиграть в качестве поощрения за хорошо выполненные команды общего послушания. В то время как он играл одной из них, другой "играл" я - высоко подкидывал и ловил, перебрасывал из одной руки в другую, швырял недалеко от себя и демонстративно поднимал... Уже через день Грай стал обращать внимание на мою игру с его игрушками. Боясь потерять свою, он зажимал ее в пасти и, остановившись, подолгу смотрел на мои манипуляции с мячиком или костью. В одну из таких остановок я подозвал его к себе и, взявшись рукой за торчащую из его пасти кость, громко произнес "Дай!", а другой рукой тут же бросил мячик в сторону. Он отпустил кость и метнулся за мячиком. Я ласково похвалил: "Молодец! Молодец!" и позвал к себе. Он охотно подбежал ко мне и в обмен на кусочек колбасы отдал мячик. Я тут же повторил команду "Дай!" и бросил кость в недалеко растущий куст ивняка. Грай обежал его вокруг и, не найдя глазами поноски, стал внюхиваться, раздувая ноздри. - Ищи! Ищи! Молодец! - поощрил я его старания. Уловив запах поноски, он напролом ринулся в куст, схватил ее и с видом победителя, гордо задрав голову, принес мне. Команда была понята. Придя после работы домой, я плотно занялся трансформацией поносок. Теннисный мячик обшил мехом, а кость обрядил в перья, крепко примотав их суровыми нитками. Во время утренней прогулки я предложил Граю поочередно принести их мне. Собачьему восторгу не было границ, особенно когда он увидел прыгающий по лесной тропинке меховой шарик. Не оставила его равнодушным и размахивающая в воздухе разноцветными перьями гантель. Подав "зверя", он с нетерпением ждал команды "Дай!" для подачи "птицы". Подав "птицу", он жаждал подать "зверя". Но я не спешил и между бросками от раза к разу удлинял паузы, усаживая или укладывая его на землю. На десятый день команда "Дай!" была отработана полностью и в совершенстве. Причем меховую и перьевую поноски Грай одинаково хорошо подавал с земли, с поверхности воды, с небольшой глубины, с противоположного берега узкой речушки, с ветвей невысоких кустов, из зарослей камыша и чакана. И все это он делал, четко выполнив одну из обязательных для легавой предварительных команд: "Стоять!", "Сидеть!" или "Лежать!". Паузу между этими командами и командой "Дай!" я доводил до минуты, и не было случая, чтобы Грай срывался за поноской без моего разрешения. Найдя поноску, он подавал ее быстро, не трепля и не играя, прямо в руки, всем своим видом показывая готовность к последующей подаче. Отрабатывая подачу, я уже на следующий день, после того как курцхаар понял команду "Дай!", поноски стал бросать поочередно то на правую, то на левую сторону высокой и длинной песчаной насыпи, соединяющей "аппендикс" бетонной дороги со строящимся чуть ли не вторую пятилетку автомобильным мостом через полноводную только в разлив Ахтубу. Бросок выполнял вытянутой рукой от противоположного плеча. После броска руку не опускал, а оставлял вытянутой в сторону броска. В начале броска подавал направляющую команду "Туда!" и только после окончания броска - команду "Дай!". Увидев, что Грай понял команду "Туда!", я стал ее соединять после нахождения поноски с известной ему командой "Ко мне!", добавляя подзывной свист: "Фи-фу! Фи-фу!" и похлопывание рукой по бедру со стороны его подхода. Все это я делал, двигаясь по насыпи. В результате довольно быстро было отработано основное движение легавой собаки - "челнок" в комплексе с розыском, подачей и подходом по командам голосом, свистом и жестом. Так же быстро Грай стал выполнять по свисту и жесту команды общего послушания. Стоило мне поднять руку вверх и свистнуть "Фий!", как он мгновенно останавливался и ждал последующей команды. Если затем моя рука резко опускалась вниз, то он ложился там, где стоял, а если рука двигалась в сторону, то он тут же бросался в указанном направлении и двигался в нем до тех пор, пока подзывной свист не разворачивал его обратно. Накануне открытия осенней охоты все рабочие команды были отработаны. Оставалось опробовать их в охотничьих угодьях, специально отведенных для натаски, нагонки и притравливания охотничьих собак. Но сделать это не позволяло время - завтра открывалась охота по перу. И вот настал этот самый ожидаемый охотниками день. К нему все было подготовлено заранее. Заряжены патроны, завезен бензин на лодочную станцию, приобретено сезонное разрешение и приурочен отпуск. И хотя охота открывалась с семнадцати часов, мы тронулись в путь рано утром. Наш путь был не коротким и занимал во времени четыре часа по широким, но мелким протокам, соединяющим, как сеть-путанка соединяет урезы, Ахтубу с Волгой. Мы плыли мимо совершенно разных, но по-своему живописных берегов: то круто вздымающихся над темной водой и заросших лесом, то совершенно безлесных и полого сбегающих прямо в прозрачную воду золотистыми пляжами. Грай сидел на переднем сидении лодки и с большим интересом рассматривал воду с торчащими из нее деревьями, берега с пасущимися на них коровами, небо с парящими в нем крикливыми чайками и безмолвными орлами-белохвостами. Десятисильный лодочный мотор работал ровно, без сбоев, на высокой ноте вытягивая свою песню вечной радости непрерывного движения. Впереди то здесь, то там поднимались высокие фонтаны брызг - над гладкой, без ряби, водой вставал свечей осетр или мелькал серебристым хвостом жерех. Возле кустов ивняка, шапками накрывающими воду, кипели разудалые окуневые пирушки, ненадолго прерываемые лодочным буруном. От крутых берегов торпедами отходили щуки, напуганные шумом мотора. Протоки, еще не отравленные сточными водами Волжского химического комбината, жили полнокровной бурливой жизнью, совершенно не нарушаемой ни изредка проплываемыми моторными лодками, ни бродящими вдоль песчаных берегов полуголыми мальчиками с бреднями, ни постоянно сидящими под глинистыми ярами степенными рыбаками-сазанщиками. Наловить рыбу для ухи было здесь очень простым делом. Достаточно иметь любую леску с крючком, кусочек хлебного мякиша и через пятнадцать минут непрерывного клева садок доверху наполнялся подлещиками, сазанчиками и другой чистой речной рыбой. На спиннинг без всяких хлопот можно было натаскать в неограниченном количестве жерехов, судаков, сомов, щук и окуней. Но никто помногу не ловил, потому что девать рыбу летом, кроме ухи, было некуда. На рынках ее не покупали - у каждого в доме был свой рыбак. Покупали на пристанях туристы, да и то только вяленую, но не всю подряд, а лишь воблу, леща и чехонь. Это сейчас и на рынках, и на пристанях покупают любую, даже безголовую, лишь бы хвост рыбий был. Совсем мало рыбы стало в Ахтубе и в Волге. Под самый корень извели ядовитыми сбросами, и никакие ограничения на любительский лов ее не восстановят. Да и как восстановить, если были дни, когда по плывущим кверху брюхами белугам и осетрам можно было перебежать с одного берега реки на другой, а поставленные санэпидемстанцией и рыбнадзором поперек рек и речушек стальные сети для вылова отравленной рыбы своими тросами-урезами валили в воду осокори. Заведенные тогда после потравы прокуратурой многочисленные уголовные дела немного утихомирили ретивых отравителей, но ненадолго. Сегодня они травят "по-умному". Сброс токсичных вод проводят зимой "шито-крыто", под лед. Только весной подойдешь к озеру, а его дно так и светится белыми брюшками дохлых рыб. "Задохлась" говорят, а как это задохлась, если зимой и морозов-то не было. Нынешний рыбак любую рыбу ловит, лишь бы клевала. А в описываемые времена каждый рыбак долго ли, быстро ли, но, в конце концов, приходил к сазаньей рыбалке, требующей и специальной хитрой снасти, и ароматизированной различными добавками прикормки, и огромного терпения. Да и место лова надо было найти самому, так как держались они в строжайшем секрете. Обычно ловился сазан под крутым глинистым яром на каком-нибудь тихом повороте реки с глубокими ямами и омутами. На поимку каждого сазана уходило часа по три-четыре, не считая времени на дорогу. И ловился он только в утренние и вечерние часы, чаще всего при первых или последних лучах солнца, косо падающих под самый яр в то место, где его стена соприкасалась на глубине с песчаным дном реки. Пойманные за рыбалку два-три сазана не очень-то заметно за человеческий век уменьшали общее количество рыбин, и поэтому в те времена не было рыбака, который мог бы сказать "А вот раньше...". Тогда действительно Волга, Ахтуба и соединяющие их протоки совершенно не скудели, поражая даже видавших виды приезжих рыбаков обилием и разнообразием рыбы. На одном из поворотов реки, прижавшись к крутому берегу, я выключил мотор и лодку понесло быстрым течением вдоль яра. Достав из багажного отделения лодки спиннинг и подсак, стал ждать того момента, когда лодка поравняется с далеко вдающимся в реку мыском, ниже которого дно реки уходило на глубину крутыми ступенями. На этих ступенях любили подкарауливать свою жертву судаки и жерехи. Поравнявшись с мыском, я, не поднимаясь с сиденья, сделал недалекий заброс, и как только блесна коснулась воды, почувствовал сильный рывок. Спиннинговая катушка с треском завертелась, и потребовалось достаточно большое усилие, чтобы ее остановить. Леска натянулась струной, хлыст спиннинга выгнулся дугой, его кончик конвульсивно задрожал, и эта дрожь возбудила во мне радостное чувство удачи. Немного подождав, я стал сматывать леску. Она шла тяжело, как будто бы на тройнике блесны сидела не рыба, а огромный топляк. Когда большая часть лески ровными рядами улеглась на спиннинговую катушку, рыбина перестала сопротивляться и послушно пошла к лодке. Я напряженно всматривался в воду вблизи того места, где леска круто уходила под зеркальную поверхность с четкими отражениями борта лодки, торчащей из-за него головы Грая и моей фигуры со спиннингом в руке. Вдруг это изображение разом помутнело и исчезло, а вместо него появилась огромная голова жереха с широко расширенными от боли глазами и полностью раскрытым, как в крике, ртом. Увидев человека, рыба метнулась под днище лодки, своим мощным хвостом взбурлив воду. Леска энергично резанула бурлящую воду на две половины и уперлась в борт лодки. Перехватив спиннинг за катушку и высвободив тем самым правую руку, я быстро достал подсак и опустил его в воду. Вытянув жереха из-под лодки, подвел под него подсак и резким движением поднял над поверхностью воды. Осколками разбитого зеркала засверкала чешуя рыбины, разбрасывая вокруг себя серебристые брызги. Через мгновение это сверкающее чудо уже билось на деревянных еланях лодки. С трудом отцепив застрявшую в жабрах блесну, я положил жереха в специально сделанный под сиденьем лодки ящик для улова с проточной водой. Минут пять он еще стучал в его стенки, а затем затих, смирившись со своей участью. И только тут я обратил внимание на Грая. Он уже сидел не на сидении, а стоял, низко опустив голову с уставленными на ящик глазами. Глубоко втягивая широко раскрытыми ноздрями запахи впервые увиденного улова, Грай нервно дрожал, и эта дрожь при каждом вдохе волной перекатывалась под его шкурой от мочки носа до кончика купированного хвоста. - Молодец! Молодец! - похвалил его я, как будто бы находящегося в садке жереха поймал именно он. Услышав мою похвалу, Грай победно взлаял и так завилял своим туловищем, что лодка начала переваливаться с борта на борт. Это напугало его, и он тотчас сел, не сводя глаз с ящика и продолжая громко лаять. Он лаял на затихшего в садке жереха до тех пор, пока рев запустившегося мотора не заглушил его ликование. До места нашей охоты оставалось проплыть две излучины реки, очень похожих друг на друга: слева были вдающиеся далеко в протоку песчаные косы, справа - подмытые под основание яры с наклонившимися по краю деревьями. Держась середины протоки подальше от песчаных подводных заструг и готовых вот-вот рухнуть в воду деревьев, мы проплыли последнюю излучину и оказались посредине внезапно расширяющегося, километра на полтора, русла с обеих сторон окаймленного высокими голыми берегами. И только в одном месте на левом берегу с крутого яра сползала змеей к небольшой песчаной косе узкая полоска леса. Туда я и направил свою лодку. Ткнув ее на малом газу в светло-желтый песок, вышел на косу. За ней между деревьев, спустившихся сверху под самый яр, тек ручей, внезапно исчезающий в песчаных дюнах в нескольких метрах от протоки. Взобравшись по узкой тропинке вдоль ручья наверх яра, я крикнул Граю "Ко мне!". Огромными прыжками он догнал меня и пошел рядом. Наверху, метрах в десяти от обрыва, под сенью осокоря стоял небольшой стожок свежего сена, специально оставляемого для меня моими друзьями-косарями. С ними меня связывала давнишняя дружба, истоки которой уходили к тому далекому холерному году, когда мой приезд спас, по крайней мере, троих из бригады, а может быть, и всех от мученической смерти. Имевшиеся у них под рукой медицинские и народные средства, выручавшие не раз и не два за жаркое астраханское лето, на этот раз совершенно не помогали. Мотор же их лодки заклинило и разворотило так, что его мог восстановить только капитальный ремонт в колхозных мастерских. Оставалось одно: кому-нибудь столкнуть на воду тяжелую лодку, на ней переплыть на веслах через широкую протоку с сильным течением на противоположный берег, пересечь пешком поперек двадцатикилометровый остров и ждать на берегу Волги оказии до родной деревни. Но этого "кого-нибудь" как раз и не было. Все совершенно обессиленные лежали вповалку на дощатом полу летнего стана. За два рейса я отвез их всех в районную больницу, где мы почти что вместе и провели три недели (я - в обсерваторе, как контактировавший с холерными больными). В конце концов, все закончилось благополучно, если не считать сорванной охоты и небольшого переполоха в моей семье после получения телеграммы примерно такого содержания: "Все нормально тчк Задерживаюсь неделю Нижнее Займище тчк Сообщи службу тчк". Не успел я перетащить наверх из лодки все необходимые вещи и разбить палатку, как на другой стороне ерика появился сторож стана косарей Жора по прозвищу "Голос", реже - "Голос из Бугра". Получил он это прозвище потому, что обстоятельно знал почти обо всех событиях не только за рубежом и по всей стране - и это ясно было откуда: из постоянно висевшего у него на плече и включенного радиоприемничка. Но вот как он узнавал обо всех событиях, происходивших в его родной деревне Бугор и всех соседних - это оставалось загадкой: по приемничку об этом не сообщалось, а дома в силу занимаемой должности он бывал очень редко, значительно реже, чем все остальные члены бригады. Приближение сторожа Грай не оставил незамеченным. Еще задолго до его появления он стал внимательно вслушиваться в невесть откуда лившиеся звуки музыки и тихонечко басовито рычать. Как только Жора появился в его поле зрения, я шепотом, для тренировки, подал команду "Чужой!" Грай тут же хрипло залаял, притоптывая передними лапами. Я похвалил его и скомандовал "Сидеть!" Он мгновенно выполнил команду и затих, наблюдая за действиями незнакомого человека. Жора, выключив радиоприемник, голосом Левитана с опаской спросил: - Не укусит? - Друзей не кусает, - как можно приветливее ответил я, давая понять Граю, что на той стороне ерика свой человек. И он понял это, потому что когда сторож перебрался через ерик, встретил его приветливо, всем своим видом, и особенно хвостом, выказывая дружеское расположение. Пока я ставил палатку на ворохе свежего сена в тени громадного осокоря, Жора развел костер возле журчащего ручейка и заварил в ведерке жереховую уху по-волжски. Для этого в небольшое количество воды он опустил очищенный картофель, пару луковиц и мелко нарезанные спелые помидоры. Перед самой готовностью картошки очистил жереха от чешуи, скупо ополоснул в проточной воде, вспорол брюхо и вытащил внутренности. Икру прямо в мешочках, не ополаскивая, бросил в ведерко. Затем разрезал рыбину поперек на крупные куски, надсек на них шкуру в нескольких местах ножом, каждый кусок слегка натер мелкой солью и прямо окровавленными уложил на картофель. Через пятнадцать минут небурного кипения снял ведерко с костра, немного остудил в ручейке, и мы сели обедать. За ухой Жора поведал обо всем, что произошло за то время, в течение которого мы с ним не виделись: кто на ком женился или вышел замуж и в который раз, у кого кто родился и от кого, кто умер и какой смертью, кто чего купил и на какие деньги... В разговорах незаметно пролетело часа три, и наступила пора идти на охоту. Сборы были короткими, так как экипировка состояла из выгоревшей, некогда зеленой, рубашки, стареньких тренировочных спортивных брюк и видавших виды кед. Конец августа в Нижнем Поволжье - почти разгар лета средней полосы России! Днем температура воздуха доходит до +30 градусов С и ночью - до +20, а температура воды ночью не опускается ниже +25 градусов. Одежду, которую я одел, можно было бы и вовсе не одевать, да местные комары без нее и самодельной едкой мази из смеси авиационного керосина и подсолнечного масла могли заесть насмерть. Собрав свой старенький "утиный" БМ-16 и взяв из рюкзака полный патронташ с прицепленными к нему кожаными удавками, я свистом подозвал к себе заигравшегося гнилушкой Грая, и мы пошли вверх по ручью к вечерошнему озеру, раскинувшемуся среди колхозных укосов с запада на восток - с зорьки на зорьку. Сплошь заросшее непроходимым камышом и чаканом, оно представляло бы малый интерес для утиной охоты, особенно без собаки, если бы не ручей, проложивший посредине его местами глубокое, не зарастающее даже водорослями, русло, о существовании которого мало кто знал. А кто знал - помалкивал. Ручей этот начинался на другой стороне острова в густых талах безымянной речки. Хитро петляя по всему острову, он по пути нанизывал на себя, как голубые бусинки, все займищенские озера, давая им жизнь в жаркое астраханское лето. В конце концов, найдя самое тихое место, ручей незаметно сбегал по дремучему ерику в небольшое озерцо, отгороженное от стрежня широкой волжской протоки песчаной косой. Идти по тропинке вдоль прохладного ручья было легко и приятно. В его журчании слышался прощальный звон уходившего лета, вобравший в себя и громкий торжествующий крик селезня-победителя, и тихое завораживающее покрякивание утки, и мелодичное попискивание заблудившихся в огромном мире-озере утят. Косые лучи солнца кое-где пробивались через густую крону деревьев, но, запутавшись в развешенных повсюду сетях паутины, только слегка подсвечивали темную в фиолетовых разводьях воду, делая ее таинственно-неподвижной. И казалось, что не ручей бежал мимо застывших в безмолвии деревьев, а они важно шествовали по его противоположному берегу вверх поближе к яркому солнцу и голубому небу. Бежавший немного впереди Грай, не подозревая о начале совершенно новой для него жизни, с громким треском дилетанта ломал попадавшиеся ему под лапы сухие сучья. При его приближении замолкали по обе стороны ручья крикливые лягушки. Осторожно задом сползая в воду, они тут же скрывались под ее зеркальной зеленовато-темной поверхностью, чтобы через несколько мгновений вынырнуть пучеглазой замшелой корягой где-нибудь возле полузатонувшего дерева или мохнатой кочки. Вот так, с простительным только на первый раз шумом и треском, сопровождаемые сотнями любопытных глаз жителей сумеречного царства, вошли мы по узкой тропинке, вытоптанной енотами и лисами, в заросшее камышом озеро. Подозвав к себе тихим свистом Грая, я снял с него ошейник, который обычно снимал только дома после возвращения с прогулки. Он недоумевающе посмотрел на меня и плотно прижался к моей левой ноге, прося продолжить понравившуюся ему прогулку. Тогда я подал команды "Вперед!" и "Ищи!". Грай исполнительно ткнулся головой в камышовую стенку и остановился, не понимая целесообразности поиска в таких дебрях. Понял это и я. Пришлось подозвать его к себе и продолжить дорогу по краю русла ручья к середине озера. А в это время со всех сторон до нас стали доноситься звуки далеких выстрелов. Вечерка началась! Минут через тридцать мы добрались до цепочки нешироких, но очень глубоких плёсов. Встав с краю одного из них в высокую осоку, я стал высматривать наиболее удобную для показа Граю утку. Он же стоял рядом со мной по грудь в воде и отрешённо смотрел впереди себя, нервно подёргивая ушами, облепленными серой копошащейся комариной массой. Утки поодиночке и целыми выводками то и дело подлетали к озеру и, не сделав и полукруга, садились в камыши, но либо далеко впереди нас, либо чересчур левее или правее. И, наконец, появилась та, которую я ждал. Летела она невысоко вдоль плёсов прямо на нас. Я тихонечко шепнул "Грай" и, приподняв ружье, подал указательную команду "Туда!" Он задрал вверх морду и стал ожидательно смотреть на концы стволов, как на продолжение моей руки. Через мгновение утка подлетела к убойной точке, и я выстрелил. Она, как бы ударившись о невидимую преграду, кувыркнулась в воздухе и по наклонной траектории стала падать перед нами, дёргая крыльями. Грай, широко раскрыв глаза, сопровождал утку взглядом. И как только она, тяжело шлёпнув о воду, закружила на плёсе то поднимая, то опуская одно крыло, я крикнул "Дай!" Грай двумя прыжками преодолел узкую стену осоки, отделявшую нас от чистой воды, и энергично поплыл, оставляя за собой светлую пузырящуюся полоску. Подплыв к утке, он хватанул её поперек туловища, развернулся почти на одном месте и так же энергично поплыл назад в мою сторону. Доплыв до мелкой воды, Грай осторожно пошёл ко мне через осоку, боясь уронить свой первый охотничий трофей. Взяв из его пасти утку, я тут же похвалил его и дал кусочек колбасы. Но это было лишним, так как в проснувшемся охотничьем азарте он не услышал похвалы и не почувствовал вкуса подачки, машинально проглотив её. Вторую показательную утку пришлось ждать долго, минут пятнадцать, и после выстрела она упала не на чистую воду, а в густые заросли камыша. Однако и её Грай нашёл и подал очень чётко. Поэтому следующую утку я уже стрелял, не думая, куда она упадет. И действительно, Грай принёс её быстро, хотя она упала далеко и явно подранком. Так же уверенно он подал поочерёдно и следующих двух уток, сбитых дуплетом и упавших на большом расстоянии друг от друга. Жёлто-оранжевый диск солнца еще не коснулся верхушек деревьев, а мы уже добыли дневную норму и с целой связкой кряковых и серых вернулись в лагерь. Сменив одежду на сухую, я занялся обработкой уток, а Грай улегся под стожком и заснул сном утомлённой собаки, за одну вечёрку шагнувшей из щенячьего детства в пору возмужания. Не успел шулюм из трёх уток забурлить в котелке, подвешенном над жарким, но не полыхающим костром, как на другой стороне ерика появился, раньше меня услышанный Граем, Жора с огромным, не меньше пуда, полосатым арбузом, которые вызревают только на баскунчакских бахчах в дождливое - из двух дождичков, лето. Арбуз, поддерживаемый снизу двумя руками, загораживал Жоре всё впередилежащее пространство, и спускаться с ним по крутому захламлённому сучьями склону ерика он не решался. Пришлось мне взять брезент, служивший в дальних походах и скатертью, и одеялом, и накидкой от дождя, и тентом от солнца, и пойти с ним к Жоре на помощь. Вдвоем мы перенесли в брезенте гигантский арбуз через ерик и положили возле палатки. Затем расправили брезент и на нём, вокруг арбуза, разложили посуду и разную снедь. Рядом под деревом, чтобы не сбить ногами, поставили дымившийся котелок с шулюмом, пыхтевший чайник с ароматным плиточным чаем, ведёрко с остывшей и превратившейся в заливное ухой и большое ведро со свежесваренными красно-малиновыми раками, пойманными Жорой прямо руками в Зеленом затоне. Пока мы готовились к ужину, Грай спал, совершенно не обращая внимания на производимый нами шум. Но стоило только нам прилечь возле брезента-скатерти, как он поднялся со своей постели и направился к нашему столу. Пришлось подать команду "Место!", которую он послушно выполнил. После этого я положил в его миску целого крякаша, плеснул немного жижки и торжественно отнёс её моему помощнику. Но, к удивлению, казалось бы голодный Грай только понюхал содержимое миски, а есть не стал. Точно так же, как днём уху. Пришлось дать ему обыкновенной городской еды, которой у меня было много и которая при наличии охотничье-рыбацких деликатесов была ни к чему. Съев по целой утке и десятка по два раков, мы принялись за арбуз. Как и следовало ожидать, он оказался спелым, сочным и сладким. Выплёвывая чёрные, блестящие, словно покрытые печным лаком, арбузные семечки, Жора-Голос вдруг сказал: - А вот у "них" семечки из арбуза выплёвывать не надо. "Их" учёные вывели хитрый гибрид. Как только арбуз вскроешь, так они, эти семечки, сами в разные стороны разбегаются. Ты что, не веришь? Доярка наша, передовичка Маруська Яровая, ты её не знаешь, по путёвке к "ним" ездила и там сама это видела. Есть, правда, она этот арбуз не стала, но видеть видела. Я рассмеялся. - Ты что залился?! - рассердился он. - Смотри, не подавись, а то Иван Колодяжный, ты его знаешь, на свадьбе у своей дочери на радостях хохотал, хохотал, да мосолыжкой и подавился. Еле откачали. Спасибо ветера... ветеринару, а то бы не видать Ивану своего внучка. Всего недели не дожил бы до его рождения... Поздно вечером, рассказав мне с десяток подобных историй, Жора ушёл караулить свой стан, а я влез в палатку и заснул. Но спать долго не пришлось. Посреди ночи с недалеко проходившей, почти неезженой дороги послышались голоса и зовущие гудки автомобиля. Грай, отбежав метров на пять в направлении шума, злобно ворчал и только после команды "Чужой!" глухо залаял. Гудки прекратились, а голоса стали приближаться к лагерю, и я понял, что искали меня. Послав Грая на место, я отозвался, и вскоре возле палатки появились мои друзья-охотники из Москвы во главе с известным лётчиком-испытателем Петром Остапенко, еле добравшиеся к середине ночи по моим крокам в этот малопосещаемый уголок займища. Взбодрив едва тлеющий костёр сухим валежником, приехавшие подогрели уху, вскипятили чай и сели ужинать. Я же, немного поговорив с ними и объяснив дорогу к утрянешнему озеру, влез в палатку и уснул, предварительно попросив друзей не будить меня на зорьку, так как имел собственный план на утро. Проснувшись, я выглянул из палатки. Лучи солнца уже золотили верхушки осокорей на противоположном берегу протоки. Грай сидел напротив входа в палатку и держал в пасти мой кед. Редкие выстрелы ещё доносились с озера. Я вылез из палатки и, наскоро перекусив и слегка покормив собаку, стал собираться на охоту. Грай возбужденно бегал вокруг меня. Когда мы подошли к озеру, все охотники уже вышли из него и под стогом сена рассматривали свои, прямо и честно скажем, не очень-то завидные трофеи. По их словам выходило, что чуть ли не половина сбитых ими уток осталась в озере подранками. - Ну что ж, от нас они не уйдут, - обнадёжил я их и, направив впереди себя Грая, вошёл в камыши. Действительно, прочесав челноком многочисленные островки камыша и осоки, разбросанные по чистой глади неглубокого, но широкого озера, мой четвероногий помощник собрал полтора десятка уток-подранков. Когда мы вернулись в лагерь, восхищению друзей-охотников не было границ. Не было границ и моей радости: только с классной собакой можно набрать такое количество подранков, не сделав при этом ни одного выстрела. Так или примерно так и продолжали мы охотиться на уток до начала ноября. В ноябре Нижнее Поволжье становится местом пролёта различных птиц, в том числе и вальдшнепа. Местные охотники, занятые в это время охотой на северных гусей и уток, эту лесную дичь своим вниманием не жалуют. Да и обратить на неё внимание без хорошо поставленной легавой собаки не так-то просто. Ведь вальдшнеп так крепко затаивается, что поднять его можно только чуть ли не наступив на него. Из-под ног он вылетает неожиданно, летит невысоко, в полд
Если я тебе помог поставь мне За выпрашивание репутации тебе обеспечен
обеспечен 
